Куприн Александр - Марианна
А.Куприн
Марианна
- Удивительное дело, господа, как глупа бывает иногда зеленая юность,
- сказал задумчиво наш хозяин. - Боже мой! Если бы теперь к нашей опытности
старых грешников да прибавить тогдашнюю силу, смелость, тогдашнюю пылкость
желаний! Что бы это такое вышло! Подумайте только: как часто мы сослепу
лезли на стены крепости в то время, когда ее ворота были гостеприимно
растворены настежь. Сколько раз мы принимали за суровый отказ самые
решительные авансы... И я не сомневаюсь, что каждый из нас проходил с
разинутым ртом мимо сотни милых, веселых приключений, которые оставили бы
на всю жизнь нежные воспоминания! Говоря это, он тихо раскачивал в
вольтеровском кресле свое массивное тело с огромным животом, и его глаза,
щурясь от дыма сигары, мечтательно улыбались каким-то давно исчезнувшим
образам.
Мы все хорошо знали, что Лев Максимович - этот знаменитый на весь
Петербург обжора, игрок, гениальный творец и разрушитель всех анонимных
акционерных обществ - был в свое время не последним специалистом по части
женского вопроса. Поэтому мы ожидали услышать от него один из тех
многочисленных пикантных рассказов, которыми он нас нередко угощал после
своих великолепных обедов. И действительно он начал:
- Произошло это, господа, очень давно... Я только что окончил
университет и отбывал воинскую повинность. Полк мне попался прекрасный,
офицеры держались со мной вежливо и, насколько позволяла дисциплина, на
товарищеской ноге. По крайней мере у меня и до сих пор сохранились к ним
самые приятные чувства. Полк этот стоял в городе М., но не весь; каждый из
четырех батальонов по очереди отправлялся на зиму в грязное местечко,
которого я теперь и имени не упомню. Находилось оно на границе, и по
плотине, соединяющей оба государства, день и ночь ходили двое часовых.
Мой ротный командир - необыкновенно свирепый с виду, но очень добрый
усач - однажды пригласил меня приходить к нему ежедневно обедать, но сделал
это в очень оригинальной форме. Подозвав меня как-то после ученья к себе,
он закричал, выкатывая сердито глаза:
- Ефрейтор Лаврищев! Ты явишься ко мне после ученья на квартиру! Я
испугался, вытянулся в струнку и, держа под козырек, ответил:
- Слушаюсь, ва-ско-бродие...
По правде говоря, я думал, что мне предстоит длинная рас пекан ция за
невытянутый носок, за выпад, сделанный "не от сердца", или за какую-нибудь
иную тонкость солдатской науки. Но я ошибся. Капитан принял меня очень
внимательно, хотя и вращал глазами так же свирепо, как и всегда. Едва мы
сели, как вошла его жена.
- Вот, Манечка, - сказал капитан, - представляю тебе нашего ефрейтора.
Ах, какая она была миленькая, эта Марианна Фадеевна! Лицо у нее было
такое белое - именно не бледное и не матовое, а белое - и все как будто бы
в рамке пышных, волнистых волос, цвета - ну, как бы вам сказать, - цвета
рыжеватого соболя. Кожа под ее тонкими, но пушистыми бровями слегка
розовела, точно так же, как и края ладони, - признак, говорят, нервной
натуры. Глаза темно-карие, того оттенка, который некоторые зовут рыжим, а
другие - золотым, ласковые и дерзкие... А губы! Именно в губах и
заключалось (по крайней мере для меня) все очарование ее лица. Я никогда
потом в жизни не видал таких губ: выпуклых, прекрасно изогнутых, свежих и
выразительных.
Она протянула мне руку. Странно, - для меня пожатие руки всегда
говорит о человеке гораздо более, нежели его лицо, голос, походка и почерк.
Для меня существуют: равнодушные, презрительные, обнадеживающие, с
